Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. ч. 4. – Открытка из Восточной Пруссии

Герда Янихен, урождённая Гесснер

Из Шприндта в Кёнигсберг и обратно. Часть 4.

Очень скоро в квартиру фрау Даслер въехала русская семья. Это была пожилая пара с двумя детьми и коровой. Поскольку хлева при доме не было, то на ночь корову размещали на лестничной клетке. Если мы хотели утром выйти из дома, то вынуждены были перепрыгивать через коровьи лепёшки и лужи мочи. Наша квартира на втором этаже и вообще весь дом вскоре благоухали подобно настоящему коровнику. Ночью животное чесалось о лестничные перила. Должно быть оно страдало чесоткой, так как местами у него на шкуре шерсть попросту отсутствовала.

Русские дети одевались беднее наших. Они непрестанно чесались, а их запястья были перевязаны. Ежедневно русская женщина сидела перед домом на каменных ступенях и укачивала своих детей. Не прошло много времени и мы тоже начали постоянно чесаться. Наши запястья покраснели и растрескались. Они непрерывно чесались, а ещё сильнее зуд был на лопатках. Русский врач выписал мне рецепт и отправил за мазью в лазарет. Там мне сказали, что для того, чтобы сделать такую мазь, мне нужно принести топлёное масло. Вот где мне было взять его, когда даже для еды у нас почти не было и обычного жира?

Последующие дни превратились для нас в сущий ад. Я с ужасом обнаружила, что у моих детей завелись вши. Хотя мы и старались держать их подальше от русских детей, должно быть они вместе играли, когда мы этого не видели. Мы проверили свои волосы и обнаружили, что также заражены паразитами. Пришлось натирать головы бензином и обвязывать их платками, хотя уснуть при столь резком запахе было почти невозможно. Но благодаря этому мы, по крайней мере, избавились от вшей. Однако у меня всё ещё не было топлёного масла для мази. На базаре его не продавали. В конце концов, за бешеные деньги я приобрела кусок масла и протопила его. После этого я отправилась в лазарет и мне там сделали мазь, которой, как я обнаружила, на всех не хватило. Пришлось ещё дважды покупать масло и делать из него мазь, пока мы все, наконец, не излечились от этой неприятной болезни.

Однажды к нам пришли трое русских, претендовавших на нашу квартиру, и нам пришлось в течение двух часов освободить её. Для нас нигде не было прибежища. Все дома уже были заняты, а дом Тура был разрушен бомбами. Наконец мы нашли себе две большие комнаты в подвале почты, которые нам показались подходящими для временного жилья. Всё что мы смогли унести, мы перенесли туда. Русские настояли на том, что мебель должна остаться на месте. Что нам было теперь делать? В отчаянии было выплакано много слёз. После долгих просьб и уговоров нам всё же разрешили взять с собой кровати для детей.

Подвал, наш новый дом, был завален фекалиями, выгребать которые было преотвратительным занятием. Там обитали лягушки и множество других мелких животных. Мы с сестрой трудились как каторжные, но к вечеру у нас хотя бы была крыша над головой. Расчищенный пол мы усыпали песком и кирпичной крошкой. Позднее днём пришёл наш русский друг и забрал мебель, которую мы оставили в квартире. Между ним и его соотечественниками разгорелся ожесточённый спор, и дело почти дошло до драки. Когда же у нас стало довольно чисто, мы были рады, что покинули прежний «коровник». На новом месте у нас были две большие и теперь уже относительно уютные комнаты.

Но через несколько дней хлынул дождь. Над потолком нашего подвала лежала куча руин, а выше них лишь открытое небо. Когда снаружи дождь прекратился и наконец засияло солнце, у нас в подвале всё ещё продолжала литься вода. Мы были в растерянности. Однако затем мы нашли кусок гофрированного железа. Мы закрепили его на четырёх перекладинах над кроватями, а в центре комнаты натянули брезент от найденной палатки. Время от времени приходилось использовать метлу, чтобы приподнимать брезент и накопившаяся в нём вода стекала в ванну. Позднее мы попытались покрыть подвальный потолок гофрированным железом и кусками рубероида. Тем не менее, когда шёл сильный дождь, всё это оказывалось бесполезным. Если дождь был продолжительный, то мы не могли ни стирать, ни гладить, ни готовить. В своей домашней матерчатой обуви мы едва ли могли выйти на улицу. Всё тут же намокало, а мебель покрылась плесенью.

В нашем подвале не было ни плиты, ни печки. Поначалу мы готовили еду и стирали бельё для заказчиков на улице. Посреди руин почты стоял чудом уцелевший камин, чьё основание находилось в нашем подвале. Из кирпичей и глины я соорудила примитивную печь. Плиты и решётки для неё можно было отыскать в любом разрушенном строении. Учитывая тот факт, что я не имела и понятия о конструкции печи и строила её по своему усмотрению, я сильно удивилась, когда она заработала. Благодаря ей мы прогрели наш подвал, и вскоре он стал сухим. Более того, моя печка даже прославилась, и поскольку в большинстве домов печи и плиты были разрушены, я занялась их восстановлением для многих русских семей. Впрочем, вскоре мои руки настолько ослабли, что я даже не могла ухватить ими кирпич.

В один прекрасный день танковая часть покинула Турнирное поле Инстербурга. Там стояло шесть огромных палаток. Поле, с некогда замечательными спортивными сооружениями, было полностью опустошено. На протяжении нескольких недель русские ездили там на своих танках по препятствиям для всадников, вдоль и поперёк изрезав его метровыми траншеями. Место, хранившее столько воспоминаний, стало просто неузнаваемо. Теперь оно превратилось в одно сплошное вспаханное поле.

Трибуны ипподрома были превращены в пекарню, на которой трудились немецкие военнопленные. Благодаря своей работе в качестве портной для служащих танкового подразделения, я познакомилась и с некоторыми тамошними немецкими пленными. Они знали о нашем бедственном положении и пытались чем-нибудь нас поддержать. С этой целью они составили план, чтобы вынести за пределы своей, окружённой колючей проволокой и заборами, рабочей зоны хлеб и муку. Каждый четверг двое немцев под охраной вывозили с территории пекарни мусор и отходы. В результате за забором скопилась большая мусорная куча. Там, у железнодорожной насыпи, с 9 до 10 часов утра я должна была прятаться в кустах и ждать их. Чтобы мы не разминулись, я расстилала перед своим укрытием белую тряпку. В отходах, которые они вываливали из повозки также находились и помеченные для нас коробки с хлебом и мукой. Как-то в одной из таких коробок я обнаружила записку, в которой было написано, что в следующий раз я должна была захватить с собой мешок. Хотя я и не знала, каким образом мне его передать, я прихватила его с собой. Когда подъехала телега, один из заключённых спрыгнул с неё и сделал вид, что отошёл в кусты по своим интимным делам. Он торопливо попросил дать ему мешок, снял обувь, встал в мешок, развязал две верёвки вокруг своих лодыжек, и позволил муке, спрятанной между двумя его кальсонами, высыпаться в него. Образовалось удивительно большое количество. После этого немец поспешил вслед за удаляющейся телегой.

В другой раз я нашла записку, где содержалось описание остова старого автомобиля, из которого я с наступлением темноты должна была забрать спрятанный там хлеб.

Вскоре у наших заключённых появился русский союзник в пекарне, для которого мы должны были продавать хлеб. Контрабанда теперь уже не казалась чем-то страшным. Несмотря на то, что у нас всегда при этом начинало учащённо биться сердце, и мы чувствовали себя виноватыми, но как иначе прокормить шесть голодных ртов мы не знали. Таким образом, мы с сестрой как-то вечером отправились к трибунам и засели в кустах у железнодорожной насыпи, пока русский не подал нам знак кашлем. Мы тоже откашлялись в ответ, после чего через забор из колючей проволоки к нам перелетел мешок с восемью-десятью буханками. Отдельные ломти были для нас, а целые буханки мы продавали русским. Вырученные от продажи деньги мы отдавали нашему подельнику, как и опустевший мешок.

Часто хлеб был ещё тёплым и соблазнительно благоухал. Мы тащили этот мешок вверх по длинной лестнице загородного ресторана Люксенберг, а затем, чуть перекусив, отдыхали в его развалинах. В эти минуты мы размышляли над тем, доживём ли мы до того времени, когда сможем вдоволь насытиться обычным хлебом? Мы бы легко могли при этом отказаться от всяких там тортов и пирожных. Некоторое время нас, таким образом, снабжали хлебом, но затем русские сменили посты, а наших пленных отправили в Россию. Этот источник пропитания иссяк, но наш друг позаботился о том, чтобы у нас была работа. Он постоянно присылал ко мне своих товарищей, которым нужно было перешить форму. В свою очередь я продолжала ходить в Ангерлинде, чтобы воспользоваться швейной машинкой моих тётушек. Там тоже всех военнопленных свезли в общий лагерь в Георгенбурге, для дальнейшей отправки в Россию. На рабочих местах их сменили русские переселенцы.

Кирха Шприндта была превращена в лесопилку. На ней работали шесть пленных немцев, которых охраняли четыре вооружённых русских охранника. По окончании рабочей смены немцев отпускали. Каждому разрешалось идти куда ему вздумается и они использовали это время для дополнительного заработка. Мы познакомились, и вскоре объединили наши усилия. Мы обстирывали своих соотечественников и их надзирателей. Нам было удобнее делать это прямо в котельной кирхи, так как там было много горячей воды, да и бельё в котельной высыхало в кратчайшие сроки. В качестве награды за свою работу мы получали дрова и уголь. Горючее для нас было столь же необходимой вещью, как еда и питьё. В округе все деревья были уже срублены, за исключением нескольких фруктовых деревьев, чьи плоды собирали прямо вместе с ветвями на которых они росли. Все сады заросли бурьяном и представляли собой унылое зрелище. Из зарослей сорняков, словно указующие в небо костлявые персты, торчали деревья с поломанными кронами и редкими ветвями.

Деревянные заборы и изгороди русские поломали и сожгли. Вы едва ли узнали бы наш прекрасный Шприндт, где каждый меленький домик являлся настоящим украшением, в окружении красивых и ухоженных садов.

Вокруг кирхи возвышались высокие горы брёвен, которые в нефе превращались в доски.

С одним из работавших там военнопленных я после работы ходила белить квартиры. Время от времени у нас было много заказов. По желанию заказчика мы даже рисовали на стенах вишни и тюльпаны. Получаемые за эту работу продукты мой напарник обычно оставлял мне. Как-то в день стирки в кирхе наши пленные попросили меня испечь пирог. Они собрали для этого всё масло и сахар, что сумели скопить, а также и всё остальное, что требовалось для выпечки. Пирог я запекала в печи кирхи. Я немного волновалась, поскольку не была уверенна в результате. Примерно через час всё было готово. Пирог был прекрасен и пах так, что все остались довольны. На следующий вечер Ганс В., один из заключённых, пришёл к нам домой с этим пирогом, букетом полевых цветов и искусно оформленной самодельной открыткой, чтобы поздравить меня от имени всех наших товарищей с моим днём рождения. В обстановке нашей полной нищеты такой сюрприз был для меня дороже всего на свете. Я была растрогана до слёз. Я и не знала, что испечённый мной пирог для меня же и предназначался. Должна заметить, что мы до сих пор общаемся с этим уже бывшим военнопленным Гансом Велингом.

Внезапно почти всю нашу семью сразила малярия. Бабушка, мама, сестра с ребёнком и моя младшая дочь страдали от озноба и приступов лихорадки. У меня наступил тяжелейший период, состоявший из сплошных бессонных ночей. Я не только вела ежедневную борьбу за насущный хлеб, но и нашла русского врача, на которого стала работать, чтобы получать лекарства для своих больных.

Бабушка так и не пережила этой болезни. С разрешения четырёх русских охранников, которые, как я уже писала, присматривали за лесопилкой в кирхе, наши военнопленные сколотили для неё гроб. Из еловых веток и полевых цветов я связала венок, а дядя Отто сделал деревянный крест. Шесть наших соотечественников с лесопилки перенесли тело моей бабушки на кладбище. У каждого в нашем маленьком траурном шествии нашлась книга церковных гимнов, из которых мы исполнили несколько песен. Так мы попрощались с нашей бабушкой.

На первом этаже школы Герберта Норкуса в Шприндте открыли продуктовый магазин, но его ассортимент оставлял желать лучшего. С 5 утра перед ним выстаивалась длиннющая очередь из желающих хоть что-нибудь купить. Перечень продуктов менялся практически ежедневно. В один день было пшено, на следующий мука, затем сахар, крупа и так далее. В руки отпускали только по полкилограмма. Половина ждущих в очереди уходила ни с чем, потому как в течение буквально пары часов магазин распродавал свой скудный запас. Что-то купить получалось только у тех, кто приходил сильно загодя. Данная торговая точка работала нерегулярно и столь же нерегулярной были и поставки в неё.

В городе также появлялись различные продуктовые магазины, чьи витрины — как ещё старые, так уже и новые — украшались макетами колбас и ветчины. И повсюду стояли страшно длинные очереди.

Гражданским русским было ещё хуже чем нам. Их отправили в Восточную Пруссию, дали пустующие квартиры, несколько мешков овса и немецкую корову. И практически у всех было по несколько детей. То тут, то там бегали куры, с которыми они делили своё жильё. Они не могли оставить скотину без наблюдения, потому что среди них процветало воровство. К этому их подталкивала невообразимая нищета. Их дети бегали полуголыми. Ночью их укрывали грязной родительской одеждой, когда те вечером снимали её.

Они вполне довольствовались хлебом, молоком, да чаем. Им не приходило в голову или они были не в состоянии зарабатывать так, как это делали мы. Они были счастливы, когда мы покупали у них молоко. Однако делали мы это только когда находились на лугу во время доения. Впрочем, со временем мы нашли опрятную русскую женщину, которая ежедневно по утрам приносила нам молоко прямо домой.

Нашу работу теперь оплачивали деньгами, и мы сами могли назначать за неё цену. Не всегда нам платили озвученную стоимость, но, тем не менее, мы в сложившихся обстоятельствах жили вполне себе хорошо.

Однажды вечером я решила отправиться с нашим другом в Тильзит, чтобы утром подешевле отовариться на тамошнем литовском базаре. На железнодорожном вокзале Инстербурга мы прождали почти три часа, прежде чем прибыл поезд в Тильзит. Никакого зала ожидания там уже не было. Все люди сидели либо прямо на полу, либо на своём багаже. В таком скоплении нужно было смотреть в оба, чтобы ничего не украли. Повсюду сновали подростки-воришки. Наш друг для этой поездки надел гражданский костюм, так ему нельзя было ходить вместе с немцами по форме.

В Тильзите мы оказались незадолго до полуночи. Около моста королевы Луизы мы нашли кофейню, где и остановились до трёх часов утра. Живую музыку там обеспечивал русский дуэт, и мы даже немного потанцевали. Когда же музыканты заметили, что мы разговариваем по-немецки, то заиграли немецкие хиты. Лучше всего у них вышла «Rosamunde». Скоро к нашему столику подсело ещё несколько человек. Наш друг также притворился немцем, и некоторые удивлялись, откуда он столько знает о России и так хорошо говорит по-русски. Он сказал им, что некоторое время учился в Москве. Они охотно в это поверили, и все вокруг были добры к нам. В три часа утра заведение закрыли. Нам пришлось прождать ещё два часа, прежде чем заработал рынок. Там мы купили сыр, творог, мёд, масло, муку, свежую рыбу и картофель. Немецкие ребятишки зарабатывали себе мелочь, помогая покупателям доставлять их покупки на ручных тележках прямо на вокзал.

Мы бы рады были почаще ездить в Тильзит, так как литовцы продавали свои товары дешевле, да и выбор там был посолиднее. Однако путешествие туда было весьма проблематичным. Поезда ходили без расписания, да и бессонная ночь не прибавляла оптимизма. Ждать в кафе было слишком долго, а ночевать в палатке опасно. Как я уже говорила, там водилось слишком много всяких негодяев. Они ловко прорезали ножами и бритвами карманы пальто или сумок, вытаскивая из них содержимое. Они хорошо знали своё дело. Как правило, участвовало в этом два подростка. Один из них отвлекал жертву разговором, а другой воровал. Лучше всего деньги и документы было хранить в нагрудном кармане. Но ночью и это было бесполезно, и людей часто обирали просто до нитки.

В октябре 1948 года был составлен эшелон, вместе с которым около 3000 немцев из Инстербурга и его окрестностей должны были покинуть свою родину. Мы были рады, что наконец все наши страдания оставались позади, но в то же самое время нам было невыразимо грустно от того, что мы покидаем наш родной и любимый дом. Со смешанными чувствами мы стали готовиться к путешествию. Свои пожитки мы упаковали в деревянный чемодан, на который обменяли всю свою домашнюю обстановку.

Наш друг порекомендовал хранить некоторые из наших вещей в маленьком тазике, в котором мы также могли купать и мыть наших детей в дороге. Также он посоветовал взять с собой кастрюлю, в которую мы должны были положить масло для готовки в пути. Вначале я удивилась, а затем рассмеялась, сказав, что у него, должно быть, мало опыта поездки в поездах. «Как можно готовить в поезде?», спросила я. Но его объяснения показались мне разумными. Поездки на русских поездах, вероятно, были чем-то совершенно иным, нежели у нас. Если поезд останавливался на маршруте дольше положенного, что по его опыту происходило довольно часто, то из локомотива можно было взять горячей воды, соорудить небольшое и обложенное камнями кострище, и на скорую руку приготовить горячий обед. Мы с благодарностью приняли его рекомендации и позднее не раз их вспоминали.

И вот наступил день прощания. Утро выдалось пасмурным и туманным. Наш путь из Шприндта до железнодорожного вокзала был долгим и трудным. Мы усердно тащили свой багаж, который сам по себе абсолютно ничего не стоил, и старались ничего не растерять. Слишком часто оглядывались по сторонам. В голову непрестанно лезли мысли о том, что вот этот дом или улицу ты видишь в последний раз. На сердце стало невыносимо тяжело. Даже надежда на лучшее будущее не облегчила нам уход.

Рядом с железнодорожным вокзалом была расчищена обнесённая дощатым забором площадка, на которой собрали всех предназначенных для депортации немцев. Большинство составляли женщины и дети, среди которых было только несколько пожилых мужчин. То была печальная картина. Бедные и плохо одетые люди, полуголодные дети с осунувшимися лицами, на которых лежала печать страдания. Повсюду можно было видеть сидящие на корточках или на собственных немногочисленных вещах, упакованных в мешки, призрачные фигуры. Нам пришлось прождать полдня, прежде чем нас подвели к товарному составу.

В тесных переполненных вагонах все пытались найти себе свободное место. Из-за этого возникали споры. Так или иначе, но всё равно сидеть приходилось прямо на полу. Прошло несколько часов, прежде чем двери вагонов были закрыты. В образовавшемся полумраке можно было различить только отдельные лица. Для исправления естественных нужд было предусмотрено только старое металлическое ведро. Такое положение было крайне неловким для всех, но приходилось мириться.

Наконец поезд тронулся. В этот момент пришло осознание всеобщего горя. Послышались плач и рыдания. Мне никогда не забыть эту боль расставания с домом. Через щёлочку в двери я наблюдала как наш любимый Инстербург постепенно уплывал за горизонт. Мне кажется, что среди всех наших злоключений, это был самый грустный момент. Лишь теперь мы поняли, что вместе с родным городом потеряли последнее, что у нас было.

Наш поезд остановился в Кёнигсберге. Всех обязали выйти и перенести свой багаж в большой зал вокзала, где проводился осмотр вещей. Было сказано, что ни у кого не должно быть рублей, драгоценностей, газет, табака и сигарет. Всякий, кто владел ими, должен был их сдать, или они будут отобраны у них силой.

Ещё в Шприндте русский офицер передал мне пакет, который я должна была отправить из Германии немецкой семье, вместе с которой он жил в городе Бург, около Магдебурга, два года тому назад. В этом пакете помимо всего находились вещи, которые были запрещены к вывозу. На пункте контроля, когда проверяли мой багаж, я боялась худшего. Пока один офицер проверял мои документы, другой положил на длинный стол мой чемодан и рядом посадил детей. Он внимательно осмотрел их одежду. Они были одеты в пальто, которое я сшила из старого шерстяного одеяла, с самодельными картонными и обшитыми тканью пуговицами. Именно эти пуговицы и вызвали у него наибольшее подозрение. Вероятно, он полагал, что в них было зашито что-то запрещённое. Он спросил мою дочь, показывая при этом на одну из пуговиц: «Что это?» Она быстро ответила: «Пуговица, ты разве не знаешь?» Офицер лишь усмехнулся столь дерзкому ответу. Затем он полез в карман её пальто, в которое я положила пачку сигарет. Русский спросил мою дочь: «Ты куришь?». А она и говорит: «Я нет. Только моя мама!» Видимо ему понравилось, что дети отвечали по-русски без заминки, и он ещё некоторое время с ними поболтал. Когда же он вынул из таза кастрюлю и захотел проколоть содержимое тонкой длинной иглой, то моя дочь положила на неё руки и заявила: «Не делайте этого, иначе мы не сможем есть это масло». Он спросил, что может мама спрятала под маслом драгоценности? «Нет», ответила дочь, «у нас ничего подобного больше нет. Плохие русские отняли их у нас!» Этот откровенный ответ его явно смутил. Он чуть приоткрыл наш деревянный чемодан, после чего тут же закрыл, особо не всматриваясь. Доброжелательно, почти сердечно, он попрощался с детьми и отпустил нас. Таким образом, мне удалось почти всё сохранить, включая посылку для немецкой семьи в Бурге, которую я позднее ей переслала. Отобрали только сигарную коробку с солдатскими жетонами, которые мы собрал в лесах вокруг Каралене. Я очень опечалилась этим фактом. Надо было упаковать её в деревянный чемодан. Возможно, что эти жетоны прояснили бы судьбы некоторых из наших солдат, которые до сих пор числятся пропавшими без вести.

На другой платформе нас уже ждал пассажирский поезд, в который могли сесть все, кто прошёл досмотр. Ещё до наступления темноты он отправился в путь. Из Кёнигсберга мы поехали в сторону Мазурского края, находившегося уже под польским контролем. На границе все сошли с поезда и выстроились перед вагонами, после чего польские офицеры проверили наши документы. Затем польские солдаты обыскали поезд. Весь багаж был перевёрнут и разбросан. Мы так и не узнали, что они искали. Грубо и с криками нас загнали обратно в вагоны. Двери снаружи опломбировали. Поезд шёл два дня, но уехали мы недалеко, вернувшись на ту же самую станцию. Припасённая вода подходила к концу. В запертых вагонах стояла такая невыносимая жара, что всех мучила страшная жажда. Несмотря на то, что стоял октябрь месяц, погода стояла по-настоящему летняя. Окна были заклеены снаружи и их невозможно было открыть.
Однако на вокзале в Алленштайне нам всё же принесли воды. Мы стали кричать и стучать в окна и отчаянно просили пить. Работавшие там поляки лишь злорадно ухмылялись. Мы не понимали того, что они нам говорили. Они стали окатывать вагоны из брандспойтов, ругаться и угрожать нам кулаками. Нам стало понятно, что наша жажда вызывала у них садистское удовольствие. Поэтому дальше мы поехали без капли воды. Нас поразило, что поля в Мазурском крае обрабатывались, чего не наблюдалось в оккупированной русскими части Восточной Пруссии. Мы провели ещё один день в пути. Кто-то заболел, у кого-то прямо в поезде рождались дети, а кто-то и вовсе умирал.

И вот мы пересекли польскую границу. Были распечатаны и открыты двери. Мы снова очутились на немецкой земле! Больным тут же был оказан необходимый уход, а некоторых сразу отправляли по больницам. Вместе с остальными пассажирами мы ринулись наружу, чтобы набрать воды из локомотива.
Поблизости располагалось несколько усадеб. Наши попутчики побежали туда с кувшинами и вёдрами. Возле водяной колонки образовалась настоящая давка. Люди вырывали друг у друга из рук сосуды с драгоценной водой. Из дома вышел хозяин усадьбы и стал громко ругаться, поскольку в своём стремлении утолить жажду несчастные сметали всё на своём пути.

Локомотив подал сигнал, и все бросились обратно. С открытыми дверьми и окнами ехать стало легче. Как известно, нужда и нищета создают специфический аромат, сопровождавший нас на всём пути следования. На одной из станций нас всех обсыпали белым порошком от вшей. Пахло от него дурно, но всё же это было лучше, чем страдать от паразитов. Затем мы вспомнили о нашем русском друге, так как нам сильно пригодился его совет относительно пользы кастрюли. Взяв из локомотива горячей воды, мы смогли приготовить себе суп. Такая процедура повторялась раз за разом.

Из-за долгого сидения в вагонах почти у всех распухли ноги, и мы просто мечтали как следует их вытянуть. Ночью мы освобождали скамьи, чтобы соорудить на них спальное место для детей, а сами садились рядом с багажом на пол и следили, чтобы они не свалились оттуда.

Чем дольше длилась наша поездка, тем больше мы испытывали страданий. Больных уносили, и случалось так, что матерям приходилось оставлять своих детей.

Каждый из нас жил чем мог. Во время остановок мы старались что-нибудь поесть, но уже на следующий день запас иссяк. Однажды во время одной из таких остановок, те кто был помоложе забрались в сады, росшие возле железнодорожной станции и украли всё, что там росло — капусту, свеклу, фрукты и прочее.

Спустя десять дней мы прибыли в Берлин. На платформе берлинцы интересовались у нас, откуда мы прибыли. Некоторые были особенно недружелюбны и спрашивали, чего нам тут надо и не хотим ли мы съесть их последний хлеб. Наша радость от того, что мы, наконец, добрались до нашей цели, захлебнулась в зародыше. Они видели в нас захватчиков и их слова очень больно нас ранили.

Сотрудники Красного Креста напоили нас горячим солодовым кофе. Всякий, кто надеялся, что нам дадут ещё и кусок хлеба, ошибался. Нас отвезли в карантинный лагерь возле Кюхензее, где мы пробыли 14 дней.

С нами всё ещё была старая матушка (Бёкель) из Каралене. Её сын жил в советской зоне оккупации и получив известие, приехал за ней. Это было весьма трогательное воссоединение.

Нас же приютила невестка, поскольку мой брат всё ещё находился в русском плену. Одна из моих сестёр жила со своей свекровью в Брюке, о чём мы узнали ещё в Восточной Пруссии, и нас тоже ждало счастливое воссоединение. Нашему русскому другу мы перед отъездом оставили её адрес и он написал в Брюке, интересуясь нашим местонахождением.

Лишь в 1971 году, то есть спустя 23 года, я неожиданно получила от него письмо. Он писал из Инстербурга и сообщал о том, что продолжает там жить и работать. Он также написал, что построил себе дом на месте разрушенного, рядом с нашим прежним жилищем на Пульверштрассе, и регулярно наведывается в мой бывший сад за яблоками. В письме он прислал мне несколько цветов из этого сада. И теперь я смотрю на них как на самое настоящее чудо.